Аврорианское царство не было очень религиозным государством, никакая вера никому не навязывалась, никакая не была запрещена, как и гласит буква здешнего закона; но только на периферии встречались ещё храмы, не проповедующие Ученье Небес. Этим учением было пропитано всё и вся в государстве, которое всё чаще звали Небесным. Суть его не требует прочтения огромных фолиантов: погибнув, становишься частичкой Небес или отправляешься в Небытие, если слаб духом. Эта религия говорила о свободе и равенстве мнений, таким образом, жизнь не была особо ограничена ничем, то есть — верующие не обязаны канонически запрещать себе что-либо. О сути бытия в храмах с кафедры говорят философы и это право прихожан, внимать им или нет, а для чистоты души священники принимают исповеди, читают задушевные проповеди, помогают в личных проблемах мудрым советом.

Алан вошёл в небольшой храм вдалеке от центра Авроры, и это был лишь обычный приход, но он поражал своей красотой и гармонией. Прозрачный купол, обозначенный только крепящей решёткой, позволял видеть великое и прекрасное истинное Небо, лазурное, с редкими лёгкими белыми облаками. Алан постоял немного у узких и высоких, в два этажа, входных дверей, закинув голову и смотря на убранное в металлическую паутину небо, потом медленно опустил взгляд. Храм представлял собой девятигранный полый столп, одна из граней была прорезана дверью, остальные — сравнимыми по размеру, только чуть более узкими витражами мозаичных окон, причудливо преломляющих и перекрашивающих солнечный свет. Свет падал таким образом, что беломраморный, как и всё, пол был освещён преимущественно голубыми тонами, а у купола освещение переходило в лёгкий зеленоватый оттенок; благодаря чему каждый вошедший внутрь чувствовал себя почти парящим, а всё и вся вокруг — лёгким и невесомым.

Против входа, на небольшом, символическом возвышении была установлена трибуна красного дерева; больше ничего не было. Вокруг трибуны стояло десятка два прихожан: вещал философ, старый, щуплый, лысый старик с горящими глазами.

— В чём счастье? — спрашивал он с улыбкой, и сразу продолжал. — Счастье в пении духа твоего, человек! Как станет твой дух петь? Как научить дух пению?

В смерти блаженство, но в смерти нет твоего духа, и нет в смерти счастья! Так не упусти свою удачу, воспой и воспари при жизни! — старик вдохновенно обнажал пустые дёсны, но его это совершенно не смущало. Алан заинтересованно прошёл к трибуне и стал слушать, а старик продолжал:

— Все несчастья, вся несправедливость плотской жизни — оттого, что люди не умеют радоваться. Возрадуйся же простой чистоте, и смотри вокруг, очистив себя от грязи призм привычной лжи! Зачем всё, если нет искренней радости? Без толку! Примут ли тебя святые Небеса, если ты не можешь возрадоваться жизни своей? Нет! И ты не познаешь великого растворения самого себя и всякого сущего и всех времён в себе, если лжёшь себе и не рад себе!

— Но как я возрадуюсь себе, если я болен и беден, и жизнь моя тяжела? — спросил кто-то из прихода. — Ты старый болтун! — сказал ещё кто-то весело. Старик на секунду зардел от гнева.

— Глупцы! — проговорил он и, неожиданно улыбнувшись, добро, тихо засмеялся. — Радуйся, что ты болен, ибо ты способен быть болен и ты есть, и этого не отняли пока у тебя. Будь рад, что ты есть, и что ты не слился ещё с Небесами, будь рад же, что с ними сольёшься, и будь рад, что способен ты ещё мыслить! Радуйся, видя простое, видя привычное, но видя непредвзято. Радуйся, что что-то может быть, а что-то не может. Радуйся красоте храмов, людей и мух! Радуйся даже пустоте отсутствия, ибо как прекрасно присутствие небытия!..

Алан тихо, в думе, вышел из храма; наружная суета неприятно поразила его, вырвав из состояния эйфории прекрасного духа. Мир будто ударил его, и вдруг он стал понимать, что жизнь его грязна, он вспомнил Энн, ждущую его, вспомнил последнюю, чудную неделю и ему стало больно, что всё так легко, без его решения и слова, свершилось, и уже стало необратимо… Кто она? Почему она заговорила тогда, в Мраморном саду? Что с ним стало? Все эти и многие иные вопросы били его душу чем-то грязным и бестолковым, и он шёл никуда, еле волоча ноги, с оплывшим лицом, и думал, думал свою тягостную мысль.

Уже ярок был свет звёзд, когда он вернулся на постоялый двор. Идя мимо хозяина в его больших штанах, по лестнице, вверх, он принял решение объясниться с ней, поговорить о серьёзном, чтобы всё понять и разложить по местам. Но, войдя к себе, он увидел её, тихо спящую обнажённой, путающуюся в своих длинных чёрных волосах, улыбнулся нежно — и стал робко ждать утра. Но, проснувшись через пол суток, почему-то он вновь впал в прежнее мечтание, не замечая вокруг ничего, кроме любимой Энн Короткой. Так, в гуляниях под луной и любовных утехах, прошла ещё неделя, после которой ему пора было получить звание и назначение.

Этим утром он отправился, побрившийся, опрятный и в форме, в военное Училище, где намечалась церемония для полутора сотен бывалых учеников, дотянувших свою лямку до выпуска. Он прошёл в церемониальную залу и занял своё место в действе: Алан был среднестатистический выпускник этого года, ничем особенным не отличившийся, и, он уже знал, ему жаловали лейтенантский, младший из офицерских, чин, как и большинству. Сидел он рядом с лучшим другом и сокурсником своим Вергилием. От шума и висящего вокруг чем-то торжественного нервного напряжения им было особо не до общения, но они, перекинувшись парой понятных лишь им слов, договорились встретиться через два дня в родовом имении семьи Вергилия, что было в самом центре Авроры.

Церемония была пышна, проста, торжественна, скучна и абсолютно официальна, в ней не было ни тайны, ни новизны, ни даже действительной значимости, но она вроде бы вернула Алана к сознательной жизни. Сначала речь читал глава Училища, генерал Сатор, затем учителя, по нисходящей в иерархии, и самых мелких никто уже не слышал за общим гомоном двух сотен томимых единообразием происходящего глоток. Когда все высказались, настал черёд вручения нашивок: вновь на мощную кафедру чёрного дерева вышел генерал Сатор и стал по очереди приглашать выпускников и, всем одинаково, вручать именные конверты с чинными нашивками и первым приказом внутри.

— Алан Крест! — зычный голос былого вояки заставил Алана вздрогнуть. Он оторвал себя от уюта покойного кресла, пробрался быстро по зале и, пару раз нервно запнувшись, взобрался на кафедру.

— Да, мой господин! — Алан привычно и старательно выкатывал глаза и грудь, в глубине души надеясь поскорей уйти отсюда, и надеждам его суждено было сбыться.

Генерал подал ему конверт, со слезой в голосе прошептал, как и всем, «Молодец!»; они пожали друг другу руки и отдали честь. Алан поклонился и спустился с кафедры; больше от него совершенно ничего не требовалось. Он потихоньку пробрался на своё место. Вот и вся церемония по прошествии добрых пяти лет обучения. Военные не любили пускать свои сопли на волю, и старались не пускать.

Нервно и запоздало оглаживая форму руками, Алан сидел с мечтой в глазах, на лице его играла лёгкая довольная улыбка. С некоторым трудом дождавшись завершения церемонии, где неизвестно кто неизвестно что умудрялся вещать ещё несколько часов, он отправился к себе, уставший и довольный, и, не заметив даже, что Энн нет, вскрыл большой конверт цвета хаки. Только вытащив, с довольным видом он сразу присобачил себе на плечи лейтенантские нашивки и стал читать приказ.

Новоявленный лейтенант Алан Крест был направлен в гарнизон пограничного города Денный, для несения там регулярной службы под командованием ответственного генерала Атаны, и обязан был выехать на место в течение четырёх дней.

Когда Энн вернулась, он сидел за столом при сильно оплывших свечах и улыбался ясными, видящими мир, тёплыми глазами. Она обняла его за плечи и поцеловала, нежно, душой своей искренне радуясь за него; и он страстно поцеловал её, вдруг всё забывая, что есть и что было… Они спали вновь вместе, а утром он вновь думал не о службе, а о ней и только о ней, о Энн Короткой…

Так прошёл не один день. Он совершенно забыл посетить верного друга Вергилия, предпочтя прогулки с поцелуями. Он забыл о приказе и даже о лейтенантских нашивках, и форма его лежала смятой на полке шкафа. Он не уехал в срок.

В новом забытьи прошла ещё неделя, пока не случилось что-то, вытолкнувшего его из этого порочного круга.