Розоватое солнце висело низко над горизонтом, косыми лучами освещая маленькие одноэтажные дома, широкие, озеленённые улицы, внушительные крепостные стены города Денного, покойного и дружелюбного на вид; вокруг стен всюду были поля, совсем небольшие, и прозрачный молодой лес, прячущийся в низинах от взглядов горожан; и только вдали, почти у горизонта, стояла настоящая, старая зелёная роща. Денный — город-крепость, а для крепости важно, чтобы со сторожевых башен издали можно было увидеть врага. Алан прикрыл глаза козырьком руки и присмотрелся: по улицам всюду сновали какие-то возы, иногда въезжающие, но больше выезжающие за городские стены, и можно было увидеть даже людей, держащих караул на крепостной стене, — они заметны своими сверкающими шлемами и длинными стальными алебардами. Улыбнувшись, Алан пришпорил коня, чтоб побыстрей оказаться средь этой красоты. Вскоре ему уже салютовал начальник охраны Восточных врат, по наивности или недогадливости принявший Алана за большого офицера.

— Мой господин, завтра выступаем, да? Выступаем? — сказал он, пристыжено и подобострастно кланяясь.

— Не ведаю, ефрейтор, извольте пропустить! — Алан был несколько удивлён вопросом, и отвечал сам собою, не успев подумать, о чём через мгновенье, выйдя на главный и единственный проспект города, пожалел: его кольнуло любопытство. Он поспешил в штаб, доложить генералу Атане о своём прибытии, спросить поручений да разузнать, что к чему.

— Начальство таит от нас, но брат-солдат сам не дурак, всё знает! Надо приноровиться ночью поближе к Восточным, да дать вовремя дёру: а то всех перебьют, саранча!

— Как ж — дать дёру? Аврора за спиной. Нет, врут твои штабные черти: не бежать нам нужно, а в атаку пора!

— Как в атаку, месяц как генерал-то мужик наш говаривал…

Алана удивил говор рядовых; он осмотрелся новым взглядом и вдруг заметил, каким хаосом заполнена улица: всюду люди, военные, в основном рядовые, местная чернь и ремесленники, даже женщины с детьми и без, и всякий другой люд: все куда-то спешили, смешивались друг с другом, кричали на возничих и их нерадивых лошадей, шли вдоль и поперёк дороги без особой системы, и все что-то говорили. Народу было немного — да и городок-то маленький — но почему-то он весь оказался на улице, причём никто, судя по отрывкам разговоров, и не понимал толком, что это вокруг творится.

Вокруг штаба тоже была особая кутерьма; Алан спешился и сквозь люд протиснулся в приёмную генерала, небольшую комнату со скамьями вдоль стен и юнцом-секретарём за небольшим дощатым столом в середине. На скамьях везде сидел народ, кто-то вставал и уходил, но место не пустовало, кто-то вновь на него садился; большинство же держалось за свои места, с серьёзным видом чего-то ожидая; юнец-секретарь же отчаянно переписывал какую-то рукопись, иногда останавливаясь, чтобы утереть пот со лба ладонью и сказать новому вошедшему: «Нет, господин, нет, его честь сегодня не принимает, не смею сказать, господин, не смею сказать…»

Алан растерялся сначала, но потом прошёл к секретарскому столу и пристал к юнцу, которого начинала брать нервная дрожь; после нескольких минут упорства юнец сдался, указав рукой на скромную дверь и прошептав: «Туда, вторая справа».

Пройдя в скрытый дверцей коридорчик и обнаружив необходимую дверь, Алан постучался и вошёл. Это был совсем уж небольшой кабинет, устройство которого включало в себя только заваленный бумагами стол, деревянный стул с сидящим офицером, большое окно и двух гражданских, что-то докладывающих и при этом очень потеющих; один, очень тучный, нервно тёр рукой подбородок, изредка поддакивая второму, который, в свою очередь, тёр платком мокрую лысину и дрожащим голосом о чём-то говорил. Глаза офицера как-то болезненно блестели, губы были растянуты в фальшивой улыбке: видно было, что он не спал ночь. Он, нервно, как тот юнец, что-то переписывал или писал, перекладывая перед собой бумаги и мало обращая внимания на входящих.

Спустя пару минут офицер прервал говорящих и подозвал Алана, надеясь с ним быстрей разобраться.

— Лейтенант Алан Крест прибыл в распоряжение ответственного гарнизона генерала Атаны!

— Я за Атану сегодня, вольно. Ступай в казармы, там дежурный должен о тебе знать, разместит. Свободен.

— Есть, полковник.

Алан вышел в действительном состоянии непонимания и удивления всем происходящим, но решил для себя эту проблему он просто, — он впал в состояние «начальству видней, оно рассудит», и в относительном спокойствии прошёл к выходу. Уже сгустились сумерки: вот-вот настанет ясная, звёздная ночь, пропитанная тьмой и сновидениями; глаза Алана уже слипались, с долгой дороги он не успел ещё ни присесть и отдохнуть, ни перекусить в покое, а теперь ему пора было и выспаться.

Казармы находились совсем недалеко, да и улицы потихоньку уже затихали и успокаивались, что способствовало быстрому перемещению по городу. В казарме его встретил старший лейтенант, по контрасту со штабными очень спокойный и даже скучающий на своём рабочем месте. Он проводил Алана в одну из комнат на четверых, где уже размещалось трое таких же младших лейтенантов, и оставил на их попечение. В комнате так же царили покой и тишь; скоро Алан расслабился. Он устало сел на койку, в его руках появилась миска каши; остальные, по-человечески не беспокоя его, уставшего, о чём-то переговаривались. Скоро миска была опустошена, потом вторая, и только на третьей Алан стал немножко, одним лишь краешком уставшего сознания, прислушиваться к говору и присматриваться к людям.

Два молодых лейтенанта, стройные и по-разному красивые были спокойны и говорили, что вся эта суета напрасна, никто никуда не выступает, и бывало уже такое и сейчас бывает, как только Атана скажет чего грозное и не так, то все сразу суетятся, суетятся, и всё впустую; третий же, огромный, мускулистый, похожий на быка бывалый вояка с добрым, тёплым басовитым голосом был в том неуверен, но сомнения высказывал мягко, улыбаясь большими чёрными, как у мотылька, глазами. Алан перезнакомился с ними; все они были приветливы. Они перекинулись парой-тройкой фраз вежливости, и потушили свечи: был всего час до полуночи. Алан быстро, успев только лечь, провалился в глубокий, здоровый сон.

Голова стонала, воздух гудел: бил набат, гул проникал сквозь стены и плоть, Алан открыл глаза и ворочался на койке, не вставая, в непонимании, по сути, ещё спящий: только-только начинало светать, из окна лилась утренняя синева. Когда он наконец очнулся, он заметил только выбегающего быкоподобного лейтенанта, остальные уже куда-то пропали. Еле ворочающимися руками Алан напялил на себя форму, долго, долго путаясь в ней; нацепил саблю на бок, и неровным шагом поспешил на улицу, в казарменный двор: там никого не было. Почему-то он вспомнил полковника в штабе, принявшего его намедни: в голове мелькнула чудодейственная мысль «он главный», и Алан, зажимая уши руками от дикого гула, побежал к штабу, не смотря на разевающиеся рты людей, бегущих в обратном направлении; развернуть его смог только сам полковник, с красным, старым лицом хромающий в сторону Западных ворот; Алан развернулся и побежал за ним. Что-то в его мозгу замечало и отмечало всё вокруг: и пылающие стрелы, летящие откуда-то и вгрызающиеся повсюду в деревянные кровли домов; и встретившегося солдата, с искажённым, побледневшим лицом ковылявшего было, но упавшего, и хлещущую из обрубка его руки кровь; и добрую дюжину гражданских, зачем-то вставших кучкой и, направивши в разные стороны свои разинутые пасти, до изнеможения кричащих…

До стены он так и не добрался: враг был уже в городе. На Алана как ниоткуда бросился варвар, одетый в шерсть и скромную кольчужку, со страшным, бледным лицом, и с топором, на стальной глади которого была кровь и чьи-то прилипшие волосы; Алан в аффекте, сам собой, выкинул вперёд руку с саблей и неуклюже, некрасиво, грязно ткнул врага в живот; тот, исказив лицо, уронил топор и стал захлёбываться кровью — видимо, был пробит желудок. Алан отпустил саблю, оставив её торчать в раненом, и встал безоружный, тупо глядя на сражающихся вокруг соратников и противников, на пылающие дома, на разбитую городскую стену вдалеке, и не понимал всего этого, не хотел, не мог понимать.

Падая на землю от дикой боли, теряя остатки рассудка, Алан был рад земле, и его сознание полнилось любовью к ней: она обещала покой, она обещала закончить происходящее кошмарное, страшное, больное сновидение, и вернуть что-то ясное, привычное, понятное…

Через какой-то час с гарнизоном Денного, как и с самим Денным, было покончено.