Тронный зал Сангахи был огромен: двадцать серых каменных колонн держали его своды, двести двадцать факелов чадили этой ночью, чтобы свет добрался до самых глубин зала. В этом зале могли разместиться три или четыре добротных дома на одну семью, а могла — тысяча слуг вождя. И когда бывали приёмы, вождь Сангахи восседал в огромном кресле, поставленном на внушительный беломраморный постамент; само же кресло было обито золотыми листами, с вкраплёнными самоцветами, а по сторонам его на полтора человеческих роста возвышались белые, ровные, гладкие рога священного животного, чьё имя уже позабыто: ибо последнее длиннорогое животное уничтожили тысячи лет назад.

Вождь был здоровый мужик лет сорока, с косматыми длинными чёрными волосами, мощного телосложения, с глубоко посаженными, маленькими, умными глазами и дико, по-звериному красивым лицом. Он был чем-то похож на волка, одетого зачем-то в золото и жемчуг.

И сейчас вождь восседал на своём троне, но не волновали его ни колонны, ни факелы, ни седалище; его мыслями владел Сангахи, его народ.

Вождь был один в огромном зале. Он тяжело встал и принялся расхаживать по нему, иногда останавливаясь, оглядываясь невнимательно по сторонам, потирая морщинистый лоб и вновь расхаживая…

Он думал о Сангахи, о народе, правителе, сыне правителя, столице, объединённых одним великим именем. Вождь любил свой народ, и он умел управлять, когда пытками, когда почестями достигая своих целей. При нём Сангахи из дряхлеющего объединения племён стало тем, что есть: огромной империей, мечом доказавшей свою правоту и силу. Сангахи не умели строить, и даже их символ, Дворец Вождя, был отобран ими, завоёван.

Распылённый на недельные переходы во все стороны, народ стал поглощать всё и всех: но он стал переставать быть един. Великий принцип — разделяй и властвуй — был воплощён, но воплощён ущербно: ибо наместники желали абсолютную власть взамен власти представительской, и этим вносили раскол.

Народ един и верен себе. Причина разрухи — сама власть, и мало есть способов сделать единой и верной насквозь прогнившую власть, дробимую личностным властолюбием. Мало, но есть, и вождь воплощал метод единой идеи, а что есть единая идея для людей, завоевавших свою землю кровью?

Маленький человечек мелко засеменил к вождю и остановился в некотором отдалении, преклонил колени: это был вестник. Укреплённая пограничная крепость, Денный, взята; пленён генерал, глава городского гарнизона, знатный человек из военных. Вождь с улыбкой тихим словом отпустил своего подданного.

Богатства Небесного царства и их освоение: вот он, объединяющий фактор, что спасёт его империю! Война потребует напряжения сил, что даст единство и позволит разобраться с высшими эшелонами власти более жестоким путём; затем энергичная экспансия, новые города, новые подданные, новые земли. Сангахи живы только в борьбе, но будут бороться.

В тронный зал вошёл приближённый вождя, объявил о чьей-то делегации. Стали входить люди. Вождь скривил было лицо презрительной и усталой гримасой снисхождения, но такова его правящая роль, и он безропотно садится на трон, включаясь в пустословные церемониальные условности.

Галера с вёслами и парусами была лучшим плавательным средством тех вод и той эпохи: узкие галеры с таранами на носу и с двумя рядами вёсел с каждого борта несли военную службу; широкие, огромные галеры служили главным средством перевозки добра за море; сравнительно небольшие, узкие и короткие галеры плавали вверх и вниз по течению реки Белой, так же с разными товарами и с людьми; и были ещё самые разные галеры, снующие там и сям, и всяк на них плавал. Плыл на галере и Рандэр, купец из Унии Патти, что за морем Кра, куда впадала Белая река. Его галера была широкой и крутобокой, и была она очень медленна, ибо загружены полные трюмы чёрной древесины и заморских книг — ходовых товаров в Авроре. И морские причалы Авроры уже готовы были принять его корабль.

Причалив и спустившись по трапу, Рандэр отдал несколько указаний о разгрузке и размещении на портовом складе своих товаров, затем поспешил в первый за многие недели плавания большой город, к своим старом, добрым друзьям, к семье Коротких, которую навещал он при каждой возможности.

Его ждали Мария и Яков Короткие, хозяева дома. Они улыбчиво и гостеприимно проводили Рандэра в трапезную, стали потчевать его винами и яствами и разговаривать о чём-то лишь им известном и интересном; об общем прошлом и тех периодах, когда пути их расходились; об общих знакомых и далёких странах. В тёплую, радушную и душевную атмосферу трапезной позже вошла и дочь их Энн — и она уже не была грустна: её тоска и её боль излились в письме любимому, что написала она этим утром. В письме Алану, которому она всё была верна, но о ком мечтала забыть, чтобы излечить свою рану, она писала о своих чувствах: о боли и тепле, и одиночестве, и стремлении, и опустошённости... Душе её больно было от нагрянувшего вдруг, столь контрастного после счастья коротких недель, к которому уже успела привыкнуть, одиночества, и она инстинктивно, в целях сохранения своего душевного здоровья, стремилась занять себя чем-то, отвлечь… Она сидела с родителями и Рандэром и только краем сознания слышала их разговор.

Они говорили о чём-то до ночи, с утра же Рандэр отправился в деловой поход по городу: продать свой груз местному посреднику, купить новый товар: аврорианские ковры, маленькие каменные статуэтки и цветное стекло, — чтобы везти его в Тор. И как раз Тор всколыхнул душу Энн старинной памятью детства: полдня, пока Рандэр не вернулся, она договаривалась с родителями о своей поездке. Согласие родителей, конечно, было дано: не в правилах этой семьи было запрещать что-то чадам. И Рандэр был рад попутчице; на следующий день они, уже на другом, вдвое меньшем корабле отплыли из речного порта Авроры вверх по Белой реке, к Тору.

Очнулся Алан в телеге, в обозе Сангахи, что шёл в столицу с трофеями — казной, оружием, пленными. Пленных было около сотни, практически все шли рядом, понурив голову, угрюмые, некоторые оборванные, кто-то — с неопасными на взгляд ранениями. Вокруг были и немногочисленные тяжёлые раненые Сангахи, что держали путь в свои госпитали, и здоровые Сангахи, хотя добрые две трети из них совсем не были варварами — это были рекруты с завоёванных земель, самые разные люди — светлые, рыжие, узкоглазые, большеротые. Всякая народность, по-видимому, имела здесь своего представителя, хотя Алан не встретил глазами ни одного аврорианца на стороне варваров. С другой стороны, его голова, как шлемом закрытая коркой застывшей в волосах крови, действительно болела; и через полчаса после пробуждения он вновь потерял сознание от боли — телегу потряхивало, и каждое движение его головы сотрясало тело и дух жестокими спазмами.

Ночью обоз остановился. Алана вытянули из сна осторожные потряхивания за плечо и тихий голос; продрав мутные глаза, несколько минут он с неосознанными стонами вглядывался в лицо аврорианского пленного офицера, стоявшего над ним. Наконец он вспомнил: это был его сожитель в казарме, которого он видел лишь один раз, быкоподобный вояка тоже был пленён, но не ранен; он будил Алана, чтобы предложить ему миску какой-то баланды, данной конвоирами, и воду. За Алана был смысл беспокоиться — он был бледен и синь, всё лицо его осунулось, разбитые губы посинели, он был слаб и потерял внушительное количество крови. Руки его слабо тряслись, даже говорил он с трудом, и всё тянулся к раскалывающейся на острые дробинки голове.

Путь был недолог, около пяти дней. Быкоподобный вояка по имени Рисаз добро и тщательно ухаживал за ним, и Алан очень, очень медленно поправлялся от тяжёлого сотрясения, да быстрей в таком положении вряд ли бы мог. По прибытии к цели, к окрестностям города Сангахи, он уже мог немного ходить и понедолгу разговаривать; познакомился с большой частью окружающих аврорианцев, которые примерно пополам были гражданские и военные, и узнал о них, что остальные жители Денного либо были истреблены, либо бежали, кто смог. Узнал он, и что Денный уничтожен.

У столицы было устроено что-то вроде лагеря: глубокие, в полтора-два роста, ямы в земле, куда кидали всех пленных. Сангахи не были жестоки: они кормили и поили пленных в достаточном объёме, чтобы они могли вполне сносно жить, и не было никаких побоев и беспредельщины.

Рисаз стал хорошим другом Алана: он оказался мудрым и понимающим человеком, и в каких-то интересах, или в каких-то нотках, мелодиях бытия они жили в унисоне, что несказанно приятно бывает — найти человека, живущего с тобой в унисоне. Их жизнь в плену была довольно тяжела, но в лишениях есть своё чистое удовольствие.

В яме, без особых изменений и происшествий, прошла пара недель. Единственным развлечением, кроме разговоров о прошлой или будущей жизни, были звёздные ночи. Алан оправился от сотрясения, зато крепко простыл — сон под открытым даже во время дождей и туманов небом редко влияет положительно на здоровье, тем более — в обстановке голода и безнадёги.